Страшное место (С. Ладилов)

С. ЛАДИЛОВ

СТРАШНОЕ МЕСТО

Был тот заурядный не­настный вечер, каких в эту осень выдалось немало. Моя спутница - бывалая, не лишен­ная мужества женщина, рассказывала о своих внучатах: существах удивительных и милых, без которых она не мыслит жизни. Познавшая глубины женского горя, она ни же­стом, ни словом не напом­нила о минувшем военном лихолетье и только гор­дость за каждого, кто со­ставлял сегодня ее боль­шую рабочую семью, толь­ко возвышенное чувство полного счастья наполняло ее вдохновенную речь. Нам было хорошо. Мы шли и не замечали ни холод­ного дождя с ледяным ветром, ни густой темно­ты с назойливо-липкой, пе­чально-знаменитой ачкинской грязью. В двух шагах от мостика налетевший шквал, словно собрав в ла­дони всю воду мутного неба, с силищей ударил по взрытой, взбаламученной дороге. Над нами и по сторонам послышался гро­хот, точно кто-то чугунным ядром прошелся по огром­ному листу железа.

Спутница моя вздрог­нула.

- Господи Иисусе, - испуганно зашептала она, - никак «козленков» дом проходим?! И опасливо перекрести­лась.

- Это верно, от него недалеко, - ответил я. И спросил: - А чего испу­галась? Так это же ветер, с   дождем   по   крыше!

- Знаю, знаю, - согла­силась женщина, - это ве­тер и дождь бьют по же­лезной крыше. Вот и гре­мит старое же­лезо: то ли людей пугает, а может, жалуется на одиночество. Поискав глазами «козлен­ков» дом, добавила: «Боль­но уж место-то в прежнее время нехорошим было. Страшное   место...»

Через две-три минуты мы выбрались на гору и вскоре благополучно до­шли до своего дома. Но добрый, прият­ный тон на­шей беседы был уже на­рушен. Моя спутница мол­чала, думая теперь о чем-то, как мне казалось, да­ле­ком, непременно связан­ным с тем, что стало причиной ее тревоги. И тогда, вольно, или невольно, и моя мысль последовала за ее мыслью. В разное вре­мя, пожилые люди - к слову и по случаю, рас­сказывали мне о «козлен­ке» и его доме. В конце - концов в памяти моей, из тех кусочков, сложилась мозаичная картина - ис­тория одного из богатых домов   старинного   села.

И вот что в ней я уви­дел:

В конце прошлого века ачкинский крестьянин Николай Стариков - тихий, покладистый и мирный во всей своей жизни - про­вожал сына в солдаты. Не­большой, щупленький сын его Иван, светлоглазый и беловолосый, не раз отхо­дил и не раз возвращался к телеге, к застывшим в горе отцу и матери. Сует­ливо обнимал их, утешал:

- Не след вам горе­вать-то, тять, матушка! Не убивайтесь больно-то, не пропаду ведь, истинный Христос, не пропаду…

Полученные вскоре пись­ма и впрямь обрадовали чету Стариковых. Служба для Ивана подыскалась легкой: стал он денщиком ротного командира. А от­быв   положенный   срок, в отличие от других, приехал в село ухо­женным, или, как говорили в ту пору, «чистым и гладким». Же­нившись, Иван уехал в Москву. Прошли еще го­ды, и однажды весенним утром, на паре чалых ло­шадей, въехал в село мод­но одетый господин. Судя по красивой бо­родке, вы­холенным усам, по золо­той цепочке поперек ще­гольского жилета, можно было предположить: в эки­паже не иначе, как столич­ный профессор, или, на крайний случай, адвокат губернского судебного присутствия. Лакированный тарантас, между тем, под­катил к старой избе Ни­колая Старикова.

- Вот те на, кого еще бог послал старику? - ис­пуганно подумал хозяин и недоуменно застыл на ме­сте. - Ва­шурка? Да ты ли это, забубённая головушка моя?! - Ошибки не было: перед ним был сын. Раз­дав подарки, Иван сел за стол, но о себе рассказывать не спешил. Жена же, прозванная за озорной нрав свой, козой, не сдер­жалась:

- На службе мой Ваня-то, - приказчик он. - И назвала известного мос­ковского богача-торговца, владельца ма­газинов и контор. Была ли в этом факте необходимая связь между тем, что Иван Ста­риков прислуживал офице­ру, имеющему родство с купцом-папашей, или такой связи не было, осталось неизвестным. Существен­ным было то, что Иван Николаевич вызвал из Сергача мастеровых и объявил им свою волю: он, Иван Стариков, желает зака­зать дом посередь Мордовско­го   порядка,     краснокаменный, высокий, само со­бою - на кладовой, с рас­писным украшением по железу, без единой теси­ны на наружной стороне. А затем, в 1913-м, за год до германской войны, на луговом просторе приреч­ной улицы точно из зем­ли вынырнул и застыл в знойном июльском воздухе багрово-оранжевый дом-башня. И все вдруг заме­тили, что высотой своей, статью, близостью к боль­шому поповскому парку - по одну сторону, и к не­большому болотному озер­цу - по другую, он бро­сил вызов всему, что его окру­жало. Поникли и до самых крыш ушли в зем­лю   убогие   кельи   «божьих людей», тянувшихся от па­перти сель­ского храма до Мордовского луга. Потеряли свою властную осанку каменные дома Ереминых и Чертагановых. Скромнее и ниже стал пятистенный особняк протоиерея отца Николая.

Осмотрев сокровище, Иван Николаевич приказал убрать строительный му­сор и укатил к «новому месту службы». Теперь ви­дели его в Нижнем Новго­роде на обширных скла­дах «Российского акцио­нерного общества», ведав­шего оптовой торговлей и сдачей складских помеще­ний в наем бесчисленному сонму купцов и предпри­ни­мателей, приезжавших на знаменитую ярмарку. Работавшие на Ивана односельцы отмечали, что стал он непри­ступен, и в слове, не приведи бог, властен. «Большие господа и те перед Иваном шапки ломают, - удивленно, с уха на ухо, передавали односельцы. - А все потому, что тьма тьмущая кредит­ных билетов у него, что овса в су­секе». Ачкинские лавочники и мельники из тех, кто побогаче, с за­вистью пророчили: «Быть Ивану   заводчиком!»

Тем временем, дочери Ивана повыходили замуж, в семье оставался один сын Степан, баловень отца и матери. «Это мой прынц наследнай, - то ли в шут­ку, то ли всерьез, от гор­дости любил говорить о сыне стареющий Иван Ни­колаевич, - я начинал де­ло, ему вершить». И все вглядывался в «прынца» - в остроглазого, резкого в движе­ниях, постоянно уг­рюмого сына, больше по­хожего на мать, чем на «королям – хозяина».

И вот здесь-то, в этом месте, более или менее ясное жизнеописание Ива­на, сына Николаева, по прозванию Старикова, вдруг обрывается, точно гроза или буря разметали привычное течение его жизни.

Той грозой и той бурей стал Великий Октябрь 1917 года. Никто из современ­ников Ивана Старикова не пом­нит: что стало с ним? Будто канул он в небытие, растворившись в безбреж­ном людском море. И семья его тоже. Все, кро­ме Стеньки. Выросший в блажном довольстве, в зри­мом превосходстве над всеми, с кем так или ина­че жил и общался, не знавший ни одного часа труда и презиравший всех, кто жил «горбом», Стень­ка встретил рево­люцию как ее неумолимый враг. В первые годы граждан­ской войны и иностранной интервенции «наследный прынц» все чаще и чаще уходил из села. Одни его видели с дезертирами- с «беглыми», в окрестных лесах, другие - на доро­гах, среди разбойников. Невинное прозвище «коз­ленок» переросло в но­вые: «козел», «волк» - опасные и ненавистные.

Не счесть зла, которое принес он людям. Грабе­жи, поджоги, насилие в селе и на дорогах волости зловещим следом стла­лись за Ванькой Ереминым, в шайке которого, а не­редко и в одиночку, «от­личался» сын нижегород­ского богача - приказчика. Зимой 1927-го не вернулся из Сергача Павел Воро­нин - ачкинский крестьянин, отец – четверых детей. Розыск, который вела уезд­ная милиция, вывел на след убийц. Ими были они, хищники Ваньки, и среди них он, «козленок». Редко, безлунными ночами, зано­сит его в дом-башню. И тогда, как ни таится, улицы обнимает тревога: «козел в стойло вошел». Женщи­ны крестились, а мужики обкладывали каменное ло­гово. Сель­ский сход давно уже снял с себя ответ­ственность за поведение Стеньки, что понималось односельцами как долг: найти, задержать, доста­вить в милицию. Но хит­рый зверь уходил. Однаж­ды зимней ночью был на­стигнут и в от­чаянном сшибе с Михайлой Логашиным и Афоней Беловым избит смертельно. До приезда начальника волмили­ции Горшкова оставили его в доме. Доложили предсе­дателю совета Лобанову. Утром же, по приезде Горшкова, Стеньку не об­наружили: отдышался, ушел. И вновь пожары, вновь   жертвы,   насилие.

Сколько, однако же, ве­ревочке ни виться, а кон­ца не миновать. Земля под ногами волков-сообщни­ков горела каждое мгновение. Один за другим бы­ли выслежены и обезвре­жены участники преступ­ной шайки. В нелегком де­ле Горшкову помогало все село - с ним были самые отважные из молодых, са­мые идейные. Взяли с по­личным и «козла». Приго­вор народного суда был суров.

С той далекой поры и живет худая слава о ка­менной глыбе на Мордов­ском порядке, будто не дом тут, а гиб­лое, чумное место. Недолго после су­да жила в доме и жена Стеньки - никто не хотел покупать мрачное, глухо-стенное гнездо плохого человека. В войну испол­ком Совета передал его на баланс колхоза. Но и в большом хо­зяйстве не на­шли ему применения. Дом продолжал стоять пустым. Заняла как-то по великой нужде сельская школа. И не задержалась. Помеще­ние оказалось колодцем: сырым и пронзительно-студеным. Малыши покры­вались чирьями, нежная детская кожа поражалась неведомой в селе болез­ненной краснотой - экзе­мой. Жалова­лись дети и на боли   в   суставах...

Вот так, точно прокля­тый, и стоит дом-башня близ речки, поделившей старое село на две рав­ные части. Чер­ные дыры маленьких окон, похожие на пустые глазницы, ржа­вые листы железа, вздыб­ленные непогодой, полуса­женная толща стен, так и не защитившая «наследно­го прынца» от народного гнева - все до камешка мертвое и постылое, словно притащенное со старо­го кладбища и брошенное средь живого кипящего всеми соками жизни благо­получия. Днем и ночью проходят мимо старого до­ма люди и никто не об­ратит на него внимания, как не за­мечают вросший в землю замшелый камень, иль древнее, из века в век пустующее гнездо во­рона. И только ста­рые женщины, в непогоду, да еще в ночное время, нет-нет да глянут с опаской на некогда страшное место и, вспомнив минувшее, по привычке прошепчут:

— Чур-чур, меня госпо­ди,   от   злого   и   лукавого...

 

                                                                      Газета «Ленинское знамя №135(7684) 10 ноября 1980 года.